Время шло к вечеру. Холодное зимнее солнце, на краткое полуденное мгновение показавшееся средь серой хмари облаков, осветившее усыпанные снегом поля россыпью алмазов, уже наверняка стремительно идет к закату, уступая место идущей с востока ночной тьме. Утренний буран к исходу суток истончился до редкого дождя мельчайших снежинок, падающих оземь. Ветер почти затих, будто несносная стихия решила подремать, шевеля голые, усыпанные снегом ветви древ тихим и прерывистым дыханием, лишь бледной тенью своей громогласной, сбивающей с ног мощи.

У края леса, что проходил близ устланного сплошь сугробами основного тракта, стоял лагерь. Деревянные повозки были стянуты компактно, сплошным кольцом вставая на пути любой напасти. Подобно городским стенам они укрывали за собой многочисленные дома-палатки и костры. Повсюду сновали люди и нелюди, каждый был чем-то занят.

Кто-то заканчивал обустраиваться, вбивая последние колья в мерзлую, закаменевшую землю. Иные суетились у кострищ, топя снег, готовя пищу. Самые бдительные стояли на страже, находясь у повозок, порой сидя на них и высматривая окрестности. Были и такие, что восседали компаниями, что-то друг другу рассказывали, бурно обсуждали, пели песни и смеялись шуткам, ожидая ужина и нетерпеливо ловя носом долетающие от поваров ароматы еды.

Маэдрос сидел в одной из таких групп, расположившихся близ центра. Высокий, повыше многих прочих, аловолосый, закутанный в подбитый мехом бордовый плащ, скупой на слово, в ответах лаконичный, больше внимания уделяющий лежащей в руках книге, исписанной неведомым остальным письмом. И все же, если посмотреть внимательно, то можно было осознать, что отстраненный громила чутко слышит все и даже больше, слегка улыбаясь особо удачным остротам, порой чуть хмурясь иль наклоняя голову едва заметно, будто в кратком кивке. Единственное око, что ходило от строки к строке, порою поднималось наверх, устремляя взгляд змеиного зрачка куда-то вдаль, туда, где маячила на сером полотне небес едва различимая точка, столь далекой она была.

Имрир, верная спутница, соратник, друг летала по округе, разминая крылья и смотря окрест, выискивая возможные напасти. Созданию огня, в чьих жилах, как говорят поэты, течет пламя, был безразличен холод альтуриакских ветров. Она парила в вышине, извиваясь как захочется, порою пропадая в облаках, свободная и счастливая. Он чувствовал ее радость, она щекотала невесомыми одуванчиками, пахла луговыми травами и согревала что-то внутри, что-то глубинное, неосязаемое.

И вместе с тем, эти эмоции, разделенные на двоих, слегка тушили невесомый пожар страстей, что скрывался под ледяной маской сурового воина. Ему не требовалось говорить, чтобы донести свою ответную благодарность, в ответ же его уха достигало иллюзорное мурлыканье, слышимое лишь ему.

К причинам же столь сильной для знающих всегда живого и общительного тифлинга угрюмости и иссушающего внутри гнева стоит обратится в прошлое, на пару месяцев назад. Когда к нему, отдыхающему дома после успешного контракта, попало роковое письмо от одного знакомого ветерана-наемника, что осел во Вратах Балдура, получив должность на местной “бирже информации” или торговле слухами, как частенько называли это заведение, Маэдрос едва вспомнил отправителя, дважды сменившего фамилию и имя.

То, что было там написано, то, что тифлинг тогда прочитал, закончилось погромом заднего двора, где он обычно тренировался. Когда алая пелена с глаза ушла, все вокруг было порублено, а порой и сожжено до пепла, в земле зияли ямы и прорехи от ударов. Тяжело дышащий и вспотевший, уже ужавшийся в размерах до привычного роста, сутуло опираясь на призванное копье, он зашел домой, просто рухнув в одно из устланных пледом кресел, откинув голову и ухватившись за лицо руками.

Шестнадцать лет он не слышал и не видел этого имени. Шестнадцать долгих лет не единой весточки, как бы не искал, что бы не сулил ищейкам и деловым посредникам, все разводили руками. С каждой пройденной зимой эта рана все больше зарастала коркой, воюющей с кипящей кровью за каждый сантиметр. Он продолжал помнить все до последней детали, но чувства, ураган страстей стихал, уступая полной интереса жизни, что неумолимо шла вперед. Одно письмо все уничтожило, испоганив нутро, прервав семь лет спокойствия.

Когда он в спешке уходил, собрав самое нужное, отрывисто прощаясь, наставница лишь поджимала губы, смотря ему вслед. Не было попыток отговорить, удержать, не дать скатиться в кровавый угар погони. Это было его решение, ему держать за него ответ и принимать последствия. За это, за свободу выбора и воли, Маэдрос был признателен.

Путь был тернист и долог, окончание же принесло лишь еще большие тревоги, когда заместо цели его встретила одна только пустота. Искомая им не спешила явить себя во всей красе, подобно второсортному злодею из романов и басенок, скрываясь где-то на Побережье. Он не знал ее текущего облика, статуса, положения и места пребывания, не знал почти ничего за исключением лишь пары скупых фактов самого ее наличия где-то поблизости и принадлежности к выродкам Баала.

Когда подходил к концу второй месяц бесплодных поисков, у него стали кончаться средства. Пусть за годы было скоплено немало, с собою он унес лишь нужное, не выгребая закрома, а поиски того, о ком ты знаешь мало, всегда дороги. Пришлось, пересиливая себя, беря чувства под контроль, вновь браться за работу, предлагая свои услуги.

Текущий контракт был, на взгляд тифлинга, одним из перспективных, суля по окончанию не только звон монет, но и контакт весьма умелого специалиста, мастера находить нужных разумных.

Врата всегда поддерживали многие поселения в глубине материка, что стояли близ территорий Альянса Лордов. Не стала исключением и небольшая крепость именем Борнем, что стояла на левом берегу реки Извилистой, одна из нескольких подобных. Это была довольная важная крепость, охраняющая один из цельнокаменных больших мостов через реку и стоящая на страже северного рубежа, что на границе с Холмами Троллей, откуда частенько совершались набеги местных племен на окрестности. Коменданты таких крепостей, зачастую наследующие должность за своими предками, каждый сезон отписывали Совету Четырех, докладывая о состоянии дел и указывая свои нужды.

Аппарат управления городом, работающий достаточно оперативно, регулярно выделял из казны нужные суммы и снаряжал на них караваны с припасами для твердынь, заодно нанимая среди торгующих клинком охрану для ценного имущества, в крупном городе желающих неплохо заработать хоть отбавляй. Но иногда, случайности случаются.

Как правило, самые умелые чинуши, которым поручена такая задача, договариваются сразу с целыми отрядами, имеющими опыт и умение. Пусть и не слишком дешево, зато стабильно и без задержек. Но в этот раз все сорвалось. Отряд, что должен был прибыть со дня на день не явился, не явился он и через день, и через два, покуда не дошли вести о его кончине. Всякое случается и жизнь наемника суть риск, что всем известно.

Судорожно начавший набор чиновник не сыскал особого успеха, попав в тот неудачный миг, когда все крупные компании уже в делах, а высказывающих желание одиночек и небольших групп не было достаточно, ведь нужны и сильные бойцы, предводители, как на случай неприятностей, которых на пути порой хватало, так и для общего руководства охраной. Что толку от неорганизованной и несработанной толпы слабосилков?

И вот тут, когда на сцену вышел один скромный тифлинг, бывший Манип Пылающих Кулаков и немного известный в узких кругах наемник, глава каравана разве что не станцевал от радости. Опытный и могучий боец, когда-то бывший офицером, как нельзя кстати подходил на роль одного из командиров.

По заключению контракта Маэдрос окунулся в заботы руководства выделенным отрядом, оценивая подчиненных, узнавая их возможности и навыки, применяя весь свой опыт, чтоб за короткие три дня хоть немного сплотить эту аморфную массу из задиристых, падких на гонорары новичков и малочисленных средней руки наймитов.

Все воины были разбиты на команды, во главе которых стояли наиболее опытные или хотя бы смекалистые, всем были по несколько раз озвучены их задачи в пути и действия в различных ситуациях, а те же кто плохо слушал или имел свое невероятно ценное мнение, служили пособием по поддержанию дисциплины и отрядной иерархии. 

Итоговый результат этих мук рождения хоть чего-то похожего на боевую группу был… приемлем. В большинстве своем они все еще оставались толпой сброда и смазкой для мечей, но хоть какие-то основы были ими получены и пусть не без огрехов, окриков, подзатыльников, но нужные действия исполнялись и караван не сильно терял в скорости движения.

Сейчас же, к концу второго дня пути, тифлинг сидел за “командирским” костром, в окружении наиболее матерых подчиненных и коллег, безучастно наблюдая за их общением. Палатка давно была поставлена, немногочисленные вещи разложены, приказы отданы, караулы выставлены и оставалось лишь дождаться ужина, да провести обход перед сном.

— А ты что же все молчишь, красавица? Смотрю совсем заскучала тут. Так может быть развеселить тебя? Уверяю, уж у меня славных историй, как и доброго вина, в достатке, — задорный, звонкий голос человека, высокого, слегка смазливого блондина, главы караванных мечников, уже прослывшего изрядным повесой и ухажером, раздался слева от костра, привлекая общее внимание всех сидящих рядом.

Та же, к кому он обращался, была эльфийкой, одетой весьма броско, на лик вельми красивой, чего не портили едва заметные полоски шрамов. Подобно самому Маэдросу, общалась не по делу она редко, все больше наблюдая, да покуривая трубку. Ее же взгляд, слегка пустой, невыразительный, что, не моргая мог смотреть насквозь, отгонял особо любопытных. Как можно видеть, местный ловелас решил, что трудности лишь придают азарта и таки сподобился на попытку подбить клинья к красотке.

Попытка была уже давно ожидаема и некоторые, если более откровенно, то почти все сидящие вокруг, уже давно сделали ставки на тотализаторе на то падет ли эта крепость пред завоевателем, или любвеобильного наемника ждет крах.

Многие взгляды, исключая самого Маэдроса, едва ли приподнявшего глаза от древних текстов, наполненные скрытым ожиданием и каплей предвкушения почти бесплатного зрелища, обернулись на подавшего голос и единственную сидящую в их компании девушку, гадая, что же будет дальше.

Отредактировано Maedhros (26.09.24 10:43)

Боль была его спутником большую часть жизни. Ободранные коленки, царапины от шиповника и тумаки соседской детворы сменялись побоями шахтерских малолетних бандитов, армейской муштрой и мечами врагов. Он научился терпеть ее, превосходить ее, пропускать через себя и принимать, держать удар. Боль перестала мучить и страшить, лишь добавляла ярости и сил сражаться.

Боль бывала разной. Сильной, легкой, тянущей, колющей, режущей, пульсирующей, ноющей, маленькой и всеобъемлющей. Но среди всех видов боли, лишь один Маэдрос так и не научился сдерживать. Боль потерянного ока. Своевольная, что дикая кошка, жалящая, что ядовитая змея. Она приходила, когда вздумается, когда захочется, когда проголодается и возжаждет отведать его мук или когда он сам взывал к ней, приманивая всплеском памяти.

И каждый раз был как первый, словно штырь, маленький девичий палец, пронзает его плоть, выдавливает глаз, стремясь добраться вглубь, до его мыслей, разума, коснуться стенки черепа, а в ушах мимолетным мороком проносится адский вопль, его крик и безумный гогот, её смех.

Чем больше лет проходило, чем больше Маэдрос пытался жить, а не существовать, тем реже он вспоминал и звал, тем больше её одолевала скука, тем дольше она спала в глубинах его разума, там, где никому не видно. Так было до поры до времени, словно затишье перед бурей, усыпляющее бдительность, расслабляющее, навевающее покой. А затем она вернулась в блеске и славе, подобно триумфатору, что вновь взошел на трон. Ни дня с того письма не обошлось без боли за закрытым веком, вгрызающейся в голову, будто оголодавшая хищная ворона.

В этом походе она явилась уже дважды, приходя вместе со сном, как жестокая мать, не оставляющая ребенка без пытки на ночь. Это расслабило его. Он почти привык ко встречам в одиночестве и тьме, за пологом его палатки.

Этот раз стал тем самым, разбивающим мнимое ощущение контроля и стабильности. Певучие, звонкие слова, подобно грому зимней бури, предвестили молнию, ударившую прямо в голову. Лицо застыло, словно скованное льдом, а пальцы впились в фолиант, когтями взрезав кожу древнего пергамента, пока ушей касался невесомо смех счастливого безумца и рыдания.

Маэдрос, смотрящий только на огонь костра, почти не слышал того, как отшивают любвеобильного Адриана, что с глупым выражением пойманного за руку шулера смотрел куда-то вбок, не видел, как народ вокруг, слегка смущенный отповедью, тишком шуршащий кошельками, подсчитывает куш или стенает о потерях, как высокие сапоги хрустят сухим снегом, идя в его сторону.

Рука, что ненароком закрывает вид на пламя, словно повеление, заклятье, убирающее приворот. Когда тифлинг поднимает голову, смотря Эмире прямо в глаза, его око отражает плохо скрытое страдание, а сжатые губы изломанной линией разрезают лицо подобно одному из ее шрамов. Она же, растерявшая невозмутимость и насмешку, лишь бормочет извинения.

Донесшийся по связи фамильяра рык, сменившийся шипением, заглушает боль, сбивает этот ступор, позволяя вновь собраться.

Откладывая книгу, он встает в приветствии, возвышаясь над Фалн на добрых две головы. Даже когда Маэдрос становится на колено, он все еще выше неё, пусть и едва-едва. Сильные крупные пальцы аккуратно подхватывают кажущуюся такой хрупкой ладонь, пока тонкие губы на миг зависают над костяшками, обозначая поцелуй.

— Меж нами нет обид. Нечего прощать, — горло, более не сжатое в тисках, позволяет его гулкому и ясному баритону вновь греметь окрест, пусть даже говорит он тихо. И хоть слова его дышали искренностью, глубоко внутри разума вновь шевельнулась боль, легко, почти неощутимо царапая нутро, будто загибая палец в обещании.

— Уж не думал, что бывший член пылающего кулака, ветеран войны с орками, сам Колосажатель, будет столь галантен, — преисполненный обиды и уязвленной гордости Адриан, чей язык частенько был без костей, говорил торопливо и громко, насмехаясь также, как насмехался всегда над мужами, что заставали наглого повесу с их женами или дочерьми, также как над неумехами, побитыми им на дуэлях. — Ваше племя так редко демонстрирует хорошие манеры, и я порой считал, что иного быть не может. Впрочем, могу лишь поприветствовать вашу способность подражать приличным людям.

Блондин кривит губы, смотря на тыл его ладони. Там, среди ало-серой кожи, без стеснения являет себя миру старый шрам, метка каторжника, поставленная ему в детстве раскаленным клеймом, как и всем прочим подневольным на руднике.

— Вы-то и вовсе на вид почти… — собираясь сказать еще какую-то остроту, мечник осекается, когда ловит взгляд Маэдроса. Из пылающего змеиного ока на него смотрит равнодушное обещание. Если он продолжит, перейдет в своих оскорблениях ясно видимую черту, то пострадает. Не сейчас. Не завтра. Тифлинг старался не смешивать личное и работу. Но стоит только каравану дойти до крепости и Адриан встретится с последствиями, бесславными и полными боли.

Блондин, подрастерявший самоуверенность, лишь краснеет от злобы, выдавливает что-то неразборчиво, после чего поспешно разворачивается и уходит к другому костру, пока все окружающие запечатлевают его поражение, ведь, как гласит древний закон битвы, за кем осталось поле боя, тот и победил.

— А, что с него взять, щенок еще молодой, за языком не следит. — сидящий рядом рыжий с проседью дварф, отрядный кузнец по имени Синдри, хрипит прокуренным басом и махает рукой дескать, “дурак и есть дурак” и тут же, затянувшись из ореховой трубки, быстро разряжает обстановку очередной байкой из своей молодости, рассказывая столь колоритно, что смех уж не заставил себя ждать.

Аловолосый тифлинг же, обернулся обратно к Эмире, слегка наклонив голову и безмолвно прося прощения за приставучего острослова. Дождавшись ответного кивка Маэдрос вновь садиться, только теперь он оставляет место на лежанке для возможного соседа. Вполне очевидное приглашение, но не озвученное и не настойчивое. Коль Фалн захочет, сядет рядом, и наемник развлечет ее беседой в ожидании ужина или же девушка вольна уйти куда вздумается.

Решение за ней. 

Отредактировано Maedhros (02.10.24 14:23)

Он привычен к насмешкам, к оскорблениям, ко всеобщему презрению и недоверию. Пусть даже иной раз в нем не сразу признавали тифлинга из-за отсутствия рогов, хвоста, кровавого цвета кожи, черного белка глаз, пусть в толпе он был не слишком заметен именно своей расой, но любой разговор, любая встреча, любое знакомство рано или поздно выводило к печальной правде. А правда в том, что его народ был взвешен, измерен и признан негодным. Ненавистным.

Тифлинг – значит вор.

Тифлинг – значит убийца.

Тифлинг – значит преступник.

Все эти тезисы по-своему верны. Без родины, без культуры, без общества, раздробленные, слабые, гонимые отовсюду сородичи Маэдроса могли лишь надеяться на внезапную жалость окружающих, ютиться в городских тупичках и деревнях среди таких же народов-изгоев, преодолевать невзгоды, зубами выгрызая себе право на достойную жизнь или идти в единственное место, где им, созданиям огня и крови, были отчасти рады. Рады дешевому и мотивированному мясу, жаждущему выбраться из нищеты и стать хоть кем-то, пусть даже разбойником. Ткни пальцем в любую банду, в любую шайку, попадешь в тифлинга.

Маэдрос любил историю, кропотливо изучал ее и знал, что попытки изменить свою судьбу, преобразиться, перестать быть “адскими отродьями” имели место быть и все как одна, провалились. Никому не нужны были равные права с изгоями, никому не нужно было государство изгоев, сплоченное и озлобленное на всех вокруг. Все движения, восстания, крошечные армии, все деревни и порой даже городки, обращались грудами тел и холмами пепла.

Окружающим правителям тифлинги были удобны как жупело, как те, на кого можно указать пальцем в ходе очередных проблем, пожаров, наводнений, голода, чумы, войны, разрухи. Разъяренные своими несчастьями толпы с вилами и факелами обращали гнев не на виновников, но на тех, кто был ближе и беззащитнее, громя дома, сжигая, грабя, насилуя, убивая.

Маэдрос видел такие в раннем детстве. Тогда он мог лишь смотреть, замерев от страха, пока исполненная гнева волна заполоняла всю округу, разграбляла трущобы, хорошо хоть обошлось без крови… почти.

Амнон был сапожником, дружелюбным и никогда неунывающим, частенько кормящим окрестную детвору сушеными, засахаренными в меду яблоками, он мастерил обувку каждому соседскому ребенку, к нему всегда могли подойти за помощью, советом или рассказом, насквозь выдуманным и столь же сказочным, дарящим мечту о прекрасном будущем. Ему не повезло иметь взрослую дочь, Акту, на которую позарился один из погромщиков. Он отвлек несостоявшегося насильника и его дружков, дал время Акте сбежать, но купил этот побег своей жизнью.

Истекающее кровью тело Амнона выбросили из окна, как раз под ноги Маэдросу, затаившемуся в тупичке у сапожной мастерской. Прошли часы, прежде чем родители нашли маленького тифлинга, рыдающего и неотрывно смотрящего на застывшее в муке мертвое лицо. После этого Маэдроса стало почти не вытащить на улицу, одна лишь мысль выйти за дверь страшила, а перед глазами вставал убитый Амнон.

Шло время, мальчик-тифлинг все больше зарывался в книги и домашние дела, каждый вынужденный выход наружу встречая тихой паникой и слезами, покуда поселившаяся по соседству вместе с семьей девочка-эльфийка не пробилась через его скорлупу из страхов, буквально взяв измором и непрошибаемой упертостью.

Голова сидящего у костра Маэдроса слегка дернулась, словно в судороге, а дрогнувшая рука, уже начавшая подниматься к закрытому глазу, осталась на месте. Он не любил вспоминать прошлое, не любил вспоминать её. Пусть эта память больше не страшит, не заставляет замирать в ступоре, а вызывает боль и гнев, подпитываемый этими страданиями, гнев что заставляет его колдовской огонь пылать ярче и жечь сильнее, а тело набирать мощь в сражении, не знать в битве меры, словно тифлинг – варвар, черпающий силу из ярости, все одно, мука остается мукой и к ней никогда не будешь приветлив.

— Не слишком приучен, но не буду против вашей маленькой радости, если вы об этом, так что прошу, не стесняйтесь, — чуть склоненная голова и спокойная речь были ответом явно привычно похлопывающей по чехлу с трубкой эльфийки. Смотря как явно чуть повеселевшая женщина аккуратно и быстро заталкивает в выемку темные листья, приминает и затем поджигает, раскочегаривая первые язычки огня быстрыми вдохами, как первые облачка ароматного дыма достигают носа, Маэдрос лишь добавляет. — Знакомый запах. Мой бывший десятник-эльф когда-то курил подобное. Не слишком пахучий, как у дварфов, не слишком дешево-отвратный, как у людей и не слишком густой, как у полуросликов. Полагаю, достойное описание для “эльфийского” табака.

Воспоминания о службе, о вечно курящих соратниках, начальниках, подчиненных, проносятся перед глазами смутным мороком, оставляя после себя лишь каплю кровожадности, тонущую в разочаровании и облегчении. Тифлинг выбрасывает их из головы, вслушиваясь в красочные описания передряг потрясающего полупустой кружкой, бьющего себя в грудь и болтающего косичками бороды в разные стороны кузнеца, пока уха не достигает имя, на миг оглушившее, или же это был чей-то громкий смех из-за спины.

…Эймир?

Он хочет встряхнуть головой, повернуться, уставиться, переспросить, нащупывая рукой древко копья, но тут приходит окончательное понимание услышанного.

Нет. Не она.

— Будем знакомы, мисс Фалн, теперь уже лично, — слегка хриплый, суховатый голос казалось, вырвал слова из горла, прежде чем вернуться к привычному баритону. — Маэдрос Д’хар. Воин и колдун, наемник, командир отряда сопровождения каравана.

Дальнейшую беседу эльфийки с друидом тифлинг слушает вполуха, больше смотря со стороны и делая выводы. Шрамы на теле, выглядывающие на руках и лице, уже даже немного привычные, не ярко выраженные, не давали за себя зацепиться. Одежда, что подошла бы больше экстравагантному зажиточному горожанину или даже кому-то знатному, чем простому следопыту и общие повадки, движения, мягкие и точные, иной раз наводили на мысли.

История про погибших… соратников… семью… друзей? Кого бы не потеряла Фалн, ни лицо, ни глаза, ни голос не выдавали истинной скорби и горечи. Она так просто отпускает? Хорошо держит лицо? Или же они были не так важны и близки? А были ли они вовсе?

Маэдрос лишь качнул головой, не собираясь лезть не в свое дело. У каждого найдется свой скелет в шкафу, своя ложь, большая или маленькая, но праздное любопытство не повод для влезания в душу без спроса. Он не терпел, когда ему настойчиво и бестактно задавали вопрос за вопросом, пытаясь влезть под кожу ради утоления своей жажды знать, чувства наслаждения чьими-то несчастьями или повода для сплетен и не собирался поступать также, исповедуя тот принцип, что долго и упорно проталкивала ему в тогда еще весьма дурную голову наставница:

“Относись к прочим так, как хотел бы чтобы те относились к тебе и поступай с ними так, как они поступают с тобой”.

Словно прозвучавший в ушах строгий и бесстрастный, мелодичный голос драконицы заставил чуть улыбнуться. Пусть не всегда и не везде ее наставление работало, могло вообще быть допустимым в некоторых обстоятельствах и контекстах, но сейчас было весьма к месту.

— Жизнь наемника – это круговорот заработка и траты золота. Сейчас я зарабатываю, — губы Маэдроса, при виде позы Эмиры утратившие все намеки на зарождающуюся улыбку, одну из искренних, лишь бессильно скривились в ломаной пародии, больше иронично-ехидной, чем шутливой. — Помимо того, мне нужно кое-кого…

Мужчину прервал близкий грохот и последовавшая за ним прочувственная ругань повара, понесшегося с поварешкой наперевес за шкодливым бородатым гномом, одним из возниц каравана, что в свойственной для своего народа манере решил подшутить.

Прямо через весь лагерь, под общий смех окружающих, толстоносый и сверкающий лысиной коротышка на всех парах улетал прямо на накрытом крышкой котелке, словно это был один из диковинных ковров-самолетов с далекого юга, где обитают пустынные народы и могучие джинны. Активно уворачиваясь от выпадов чугунным половником, гном корчил рожи и напевал частушки, будто он дракон, что уносит добычу прямо в свое логово.

Целую минуту продолжалась судьбоносная погоня за утащенной похлебкой, пока внезапно из-за макушки ближайшей ели не спикировала вниз стремительная красная тень, идя тараном прямо на воришку. В столкновении двух претендентов на право летать, победила конечно же Имрир, сбросившая шутника прямо в сугроб вниз головой.

Люди и нелюди смеялись теперь уже над торчащими из снега и активно дергающими туда-сюда гномьими пятками, а псевдодракончик, поймавшая падающий котелок и аккуратно поставившая тот на снег к вящей радости повара-преследователя, нырнула к хозяину, обвиваясь вокруг Маэдроса кольцами и подставляя голову под руку, прося поглаживаний.

Пока все отвлекались на бесплатное представление, прочие повара, закончившие колдовать над ужином, споро понесли приготовленное в народ, раздавая, накладывая и наливая всем желающим.

Когда очередь дошла до тифлинга, тот, взглянув на собеседницу и не найдя в ее покрытых шрамами руках плошки, лишь с намеком протянул свою запасную.

— Не желаете ли отужинать, госпожа Фалн?

Отредактировано Maedhros (22.10.24 13:44)

Чем дольше шла беседа, тем больше он замечал. Ее била мелкая дрожь, накатывающая волнами, терлись друг о друга пальцы, порой перехватывая трубку, будто та выскальзывала. Взгляд, поначалу открытый и прямой, не страшащийся смотреть прямо в глаза, прохладный, словно утро ранней весны, все больше опускался, подобно настороженному зверьку, зарывающемуся в норку, но исподволь окидывающему округу опасливым взором. Голос, ранее ясный и чистый, ныне исходил непонятной ему тоской, а от звонкого доброго смеха осталась лишь тень былого.

Эльфийка словно выцветала прямо на его глазах, будто выгорающая под палящим солнцем картина. Не нужно быть семи пядей во лбу или обладать неземной мудростью, дабы понять, что что-то в разговоре пошло не так. Была ли в том его вина, или же плохое настроение стало следствием чего иного? Нет.

Д'хар, по возможности ненавязчиво наблюдающий за собеседницей, лишь едва заметно покачал головой.

Чтобы это ни было, Эмира явно не собиралась объявлять во всеуслышание, все больше закрываясь и фоня тревогой, не той, что заставляет хвататься за меч, но той, что советует сбежать подальше ото всех. И чем дальше, тем больше Фалн смотрела на его глаз, тот, который был извечно прикрыт веком, тот, которого не было уже давно.

Да… тифлинг понимал тех, кто засматривается на его увечье. Одних вел интерес, праздное любопытство, иные сочувствовали или же делали вид, кто-то считал, что для отродья дьявола это еще слишком мягко, порой не скрываясь в своих пожеланиях ему ослепнуть и на второй глаз. Некоторые глядели задумчиво, изредка прикрывая одно из своих век, возможно примеряя рану на себя, размышляя как бы они сами жили без зрения. Бывали среди доброхотов и те, кто спрашивал отчего обеспеченный наемник не оплатил лечение или даже сами предлагали свои услуги, если являлись целителями или посредниками.

Задумывался ли Маэдрос об исцелении? Раньше и дня не проходило без слегка болезненных ощупываний или долгих взглядов в зеркало, раньше он искал, узнавал, зарабатывал и платил, но все без толку. Все попытки, все консультации, все оплаченные заклинания и зелья были бессильны. Они заживляли старые раны, убирали шрамы, поправляли криво сросшиеся кости, наливали мышцы силой, отращивали утерянные в передрягах волосы, но в этом буйстве жизни, хаосе восстановления, каждый раз оставался маленький островок мертвого порядка и опостылевшей стабильности – его глаз.

Найти ответ было не слишком сложно, пусть и хлопотно. Проклятие. Мощное, старое, въевшееся в суть, забравшееся под кожу и вцепившееся ржавыми окровавленными крючьями в нутро. И просто так его не снять. Великое восстановление? Снятие проклятий? Услуги магистра школы преобразования или гения трансмутаций? Дорогостоящий ритуал? Все это стоило немалых средств и не привело ни к чему, кроме пустых ожиданий и разбившихся чаяний.

Маэдрос не прекращал поиски, пользовался мудростью наставницы и ее связями, общался с мастерами магии, дравшими три шкуры за даваемые советы, проводил собственные изыскания и пришел к закономерному выводу.

Снять проклятье можно, но цена за это будет очень высока. И дело не только в банальном золоте. Дорогие реагенты, расчеты подходящего дня года, услуги мастера-ритуалиста, услуги высшего жреца, выяснение и выполнение заложенных в суть проклятия условий. Все можно было решить, кроме последнего.

Он не знал условий. Не было никаких подсказок, зацепок… не было того, кто это сотворил. Без нее, без… первопричины, источника беды, определить заложенные в проклятье гейсы невозможно, вернее, возможно, но связываться с могущественными сущностями, уходя к ним в долги или рабство, желания не имелось никакого. Демоны, боги, полубоги, гении с элементальных планов. Никто не станет помогать просто так или за простую оплату, каждый захочет потребовать с просителя цену, которую Маэдрос не заплатит ни за что и никогда. Свободу.

Бывший раб происхождения, бывший раб шахты, бывший раб войны, он умрет, вскроет себе горло, но не встанет на колени вновь, в этой жизни и в последующих.

Негромкий, но звучный вскрик прервал его мысли, быстро заглушенный, больше от неожиданности, чем болезненный. Вслед за криком штанину и сапог окатило горячей, исходящей паром, едва теплой для него, похлебкой.

Окружающие, те, что были не заняты своими разговорами и делами, лишь мельком взглянули на неосторожную эльфийку, стряхивающую с промокшей ткани кусочки мяса и овощей, те, что были поближе, сидя за одним костром, качали головой, сочувствовали, сетовали на чуть не залитый костер, но Маэдрос не обращал на них внимания, ни на кого из них.

Он, уже доставший из сумки сухую чистую тряпку, застывший с приподнятой рукой, смотрел только на Фалн. На скрывшийся в глубине складок кинжал, ярко-алый и изогнутый, с красным камнем в гарде. Тифлингу уже доводилось видеть такие кинжалы, в те немногие разы, когда он встречал на своем пути последователей одного культа, когда обламывал их могучими ударами в боях, когда до дыр зачитывал старые фолианты… когда прочел то самое письмо.

Кинжал баалита.

Пустой глаз мелко заколол, с предвкушением, точно топор неспешно идущего к жертве убийцы, высекающий искры из каменной стены. Первым порывом, неосознанным, инстинктивным было вскочить, сделать подшаг, вытаскивая из “кармана” копье и снести голову одним ударом, пока враг, смотрящий прямо в глаз, в ступоре от осознания произошедшего. Но разум возобладал.

Он не глуповатый варвар, что несется вперед стоит только подвесить перед ним красную тряпку и не убивает лишь по подозрению и потому что сам себе додумал причину и следствие, заочно вынеся приговор.

Сколько раз он носил с собой трофеи, взятые с врагов? Таскал полученные в бою вещи, законную добычу, обвешивался ими, набивал мешок сверх меры, стремясь захватить побольше и продать подороже?

У него у самого был такой кинжал и он, в насмешку над пойманным в плен культистом, сидящим в кандалах и скрипящим зубами, издевки ради нарезал волнистым лезвием ветки для костра, разделывал пойманную дичь, вскрывал сундуки, беспощадно пользуясь мерзостью, омытой кровью десятков, сотен, возможно тысяч жертв, виновных и невинных, преимущественно невинных, до тех пор пока затупившееся исцарапанное лезвие не переломилось, после чего очищенные у жреца обломки отнес кузнецу и оплатил переплавку тех на гвозди. Это было справедливо, уничтожить дрянную вещь как можно более унизительно.

Поэтому Д’хар не сказал ни слова, молчаливо провожая взглядом глаза спешно уходящую в лес тень. И тем не менее, каким бы нормальным собеседником на первый взгляд не показалась Эмира, появившиеся у него, у командира отряда, вопросы требовали разъяснений. Хоть каких-то. И если ответы не будут убедительны, он решит эту дилемму так или иначе. 

Спокойно убравший тряпку обратно в сумку тифлинг, отставивший поближе к костру свою порцию еды, лишь коротко переговорил со ставшим слегка хмурым Синдри, который пусть не понял до конца произошедшее, но опытному авантюристу не составила труда осознать, что ситуация была отнюдь не рядовой. Закончив переброс фразами, Маэдрос встал и зашагал след в след убежавшей, скрывшийся в сгущающихся сумерках меж деревьев.

Снег хрустел под сапогами, изредка трещала тонкая наледь, тихо шуршала вечерняя поземка, пришедшая на смену редкому снегопаду, все норовились уцепиться за одежды голые растопыренные ветви кустарников и деревьев, все больше закрывающих собой свет от костров, а над головой темнело небо, наливаясь полуночной чернотой, но не ему, с врожденным ночным зрением, бояться запнуться о корягу или влететь в сугроб.

Он видит ее на небольшой полянке, привлеченный быстро стихшим криком. Она стоит на колене, растирая снег по лицу, почти привалившись к стволу липы, в котором свежими ранами выделялась пара дырок. Прибытие гостя не остается незамеченным, эльфийка вскидывает голову, точно почуявшая чужака волчица и вновь прячет под одеяниями алый росчерк кинжала, уже без суеты, спокойно и… привычно.

— Полагаю, нам стоит поговорить, — Д’хар показывается, плавно выходя на поляну, без оружия в руках, не провоцируя явно настороженную собеседницу. Лицо бесстрастно застыло, а в единственном горящем свечой глазе светиться вопрос, не опоясанный враждебностью. Время для нее еще может настать, но прямо сейчас он предлагал разговор, а не сечу. — Мы оба знаем, что собой являет вещь у тебя в ножнах. Не против рассказать, как она оказалась у тебя?

Кружева словес никогда не были его сильной стороной, он презирал пустословие и двусмысленность, хождение вокруг до около, пока собеседник не утонет в софистике или острословии, предпочитая быть болезненно прямым и все же сейчас Маэдрос не бросался обвинениями, не выказывал прямых подозрений, не хватался за оружие. Воин спрашивал воина, надеясь получить честный ответ, что развеет тень подозрений.

И пусть его глазница болела все сильнее, пусть подбирающаяся агония начинала вкручиваться в череп, намекая, прося, требуя, он игнорировал эти безмолвные вопли, не двигаясь с места и… отчего-то, глубоко в душе, сильно не желая обнажать зачарованную сталь против нее.

Отредактировано Maedhros (09.11.24 11:57)

Стоящий на поляне тифлинг всё больше хмурился, пока последние слова его вопроса срывались с губ густым облачком пара, улетающим к кронам древ, а глаз не отрывался от подрагивающей спины эльфийки.

Чего он ждал в ответ?

Что бы ни стояло за историей с кинжалом, оно не было забавным или нелепым, из тех смешных историй, которые потом хочется пересказывать за кружкой горячительного. Не было оно и обыденно-простым, слегка удивляющим банальностью произошедшего, но вписывающимся в возможную рутину жизни.

Нет. Чтобы это ни было, оно достаточно серьезно и непросто, раз вынуждает бежать без оглядки и дрожать в тревоге, истекая застарелым страхом и чуть ли не отчаянием.

Маэдрос повидал достаточно сектантов, чтобы осознать простую истину: не стоит всех считать за одного. В свое время, служа у Кулаков, он держал под командованием целую роту, и был среди них врач Ламар, бывший священник, весь в татуировках культа Бейна, а оттого всегда замотанный в одежды так, что лишь глаза видны, потухшие и выцветшие. Молчаливый и угрюмый, он не отказывал в разговоре и просветил тогда еще молодого воина о сути служения злым богам.

Все разные, у всех свои причины делать то или иное. Одни вступают в секту потому, что их так воспитали. Им прививали догмы, идеалы бога, сознательно иль косвенно, и росшие в таких условиях, не все, но многие, светились искренностью, верой и верностью. Иных может вести алчность до богатств, знаний, силы или власти, порою для божеств такие качества души нивелируют неискренность молитв и ритуалов. Есть те, кто просто любит насилие и боль, причиняя и получая страдания, проливая свою и чужую кровь. Они полезны, инструменты запугивания и уничтожения, мясники, чья вера – меч и топор. Бывают и обманутые, заманенные обещаньями различных благ, решением проблем, безвозмездной помощью или, наоборот, сознательно скупленными долгами, ранее оказанными услугами, однако за сладкими речами и подставленным плечом скрывается кнут и несвобода мыслей и поступков.

Поэтому слова признания себя культисткой, холодные и бесцветные, как лед, не удивили и не разозлили, но идущий вслед намек привнес сумятицу и небольшую оторопь.

Коротко взглянувший на кинжал тифлинг, взглядом проходящий по не совсем стандартным формам, цвету стали, украшениям, взывающий к своей эрудиции, к прочитанным не так давно книгам о Баале, чьи иллюстрации осели в памяти, понимал, что кинжал и вправду был из тех, что носили отпрыски бога, потомки смертных, к коим обратила взор высшая сущность во имя исполнения своих планов. Частичка божества, дремавшая порой поколениями, пробуждалась в них спонтанно, и судьба их в тот момент была, считай, предрешена.

Снова принявшая кольнувшую изнутри позу Эмира, казалось, собралась с силами, чтобы продолжить. И Д’хар отчего-то был уверен, что продолжение ему не понравится.

Что-то надвигалось. Он чувствовал это нутром. Та самая интуиция, не раз спасавшая своими смутными предостережениями, нехорошими ощущениями, недобрыми знаками и обрывками едва осознаваемых мыслей на грани сознания, никак не желающих оформиться во что-то упорядоченное и четко читаемое, будто пара слипшихся страниц с размытыми водой чернилами. Последнее было особенно раздражающим.

Это бессильное состояние, что ты словно что-то забыл, хотя, казалось бы, только вчера вспоминал, что вся картина у тебя перед глазами, достаточно лишь перестать смотреть на части под лупой, выискивая тайные смыслы, отойти на пару шагов назад и окинуть взглядом всё полотно целиком.

Но вот, затянувшаяся пауза кончилась, и она заговорила, ровно и спокойно, словно закоренелый преступник, не страдающий рефлексией, но пришедший в храм облегчить душу и, без стеснения покручивая в руке окровавленный нож, перечисляющий всех своих жертв, все совершенные зверства и ужасы. И что-то внутри тифлинга отзывалось на произнесенное.

— Знаешь, каково жить, не имея выбора лишь по праву рождения?

Маэдрос знал. Он был лишен выбора, как и вся его раса, павшая жертвой всеобщей ненависти и презрения к “шлюхам дьявола”.

— Каково существовать, имея лишь одну единственную цель?

Его целью было выжить, не дать жестокому миру сломать его, отобрать то немногое, что у него было и что у него осталось потом. Ныне у него тоже была цель, одна единственная, ради которой он пересек сотни миль, добираясь в эти давно забытые им края.

— Я убила своих родных, бежала, как помойная крыса…

Что-то в голове щелкнуло, со звуком первого камня, страгивающего с места горную лавину. Глаз вновь начала затапливать боль, сначала небольшая, но растущая, насыщающаяся каждым ее словом, вкушающая каждую букву и алчно требующая ещё. 

Маэдрос, поначалу спокойный и расслабленный, все больше подбирался, как готовящийся к убийственному прыжку хищник, а эльфийка говорила дальше, живописуя печальную историю обреченного с рождения стать жертвой божественных амбиций и планов, ныне лишь изгоя.

Казалось бы, история как история, полная личных трагедий и призраков прошлого. Тем более сейчас тифлинг наконец вспомнил, что слышал об Эмире Фалн, пока был в городе. Героиня Врат. Та, что помогла остановить культ Абсолют и спасти целый город. Пусть, исходя из сказанного, она и не была святой, но ведь героями не рождаются?

Пауза затягивалась, и Маэдрос, даже не осознающий, насколько же он напряжен и взвинчен, хотел было сказать что-то, что-то ободряющее, утешающее или оправдательное, но не успел.

Эмира… оставила последнее слово за собой.

— Эймир, моё имя.

Мир остановился. Застыл. Умер.

Так он это воспринял. Абсолютный стазис. Мертвящая тишина.

Пребывающий в ступоре разум, отсеченный стеной шока и неверия, все пытающийся осознать услышанное, дать команду телу что-то сделать, что-то сказать, просто вдохнуть, лишь бессильно бился в клетке из плоти, раз за разом разбиваясь об нее с упорством дрянного музыканта, повторяющего фальшиво слышимый аккорд, в надежде на хоть какие-то изменения к лучшему.

Он не видел. Все застилали окровавленные детские пальцы.

Он не слышал. Все заглушал счастливый смех безумца.

Он не говорил. Все слова, все крики замирали, прилипая к душащей горло руке.

Это было похоже на “Кошмар”, наложенный архимагом. Не снять, не вырваться, а ужасы почти реальны, почти смертельны. Воспоминания, подкрепленные волей божественного проклятья, мучили его, неторопливо, смакуя каждый миг агонии души и тела.

Звук разрываемой плоти, тепло адской крови, что текла от пальцев по предплечью вниз, стремясь напитать землю, чертила кровавые дорожки слез по щеке, оседала на губах вкусом железа, пропитывала воротник, все это помогло собраться, отодвинуть жуткий морок.

Смотря на собственные окровавленные пальцы, чьи заостренные ногти с чавкающим хлюпом вышли из развороченной, давно пустой глазницы, откуда ручейками побежала кровь, Маэдрос лишь ощерил зубы, сжимаемые до хруста челюстями.

“Убей её”.

Мысль пронеслась в голове тихим шепотом, заставившим вздрогнуть.

“Уничтожь её”.

Шепот стал сильнее, а в объятой язычками пламени ладони, отзываясь на Зов, появилось верное копьё.

“Покарай”.

Голос больше не упрашивал, требуя повиноваться, пока Маэдрос делал шаг за шагом, приближаясь к ней.

“Изруби”!

Крик приказывал, отдаваясь в мыслях эхом, а рука отходила в замахе, готовясь сделать выпад.

“Сверши свою месть”.

Он замер над ней пылающим в ночи объятым огнём древом, готовясь пронзить заострённой ветвью, а она лишь повернула голову, безучастно смотря краем глаза, об равнодушие которого бессильно бились гнев и ненависть, сжигающие его изнутри.

“…Давай дружить?”

Раздавшийся меж яростного хора жизнерадостный вопрос столь сильно выделялся среди прочих, что тут же наступила тишина. Все голоса, гневливые, крикливые и алчущие крови, замолчали, будто облитая водой толпа чертей, а перед взором проносилось прошлое, далёкое и позабытое, будто из другой жизни.

***

Высокая, на целую голову выше маленького тифлинга, эльфийка, заслонившая ослепляющее солнце, наклонила голову, ожидая ответа, растягивая губы в озорной улыбке. Рука со сбитыми в кровь костяшками, протянутая к нему, ожидающе шевелила пальцами, будто и не сомневалась, что лежащий на земле весь в синяках и ссадинах мальчишка подаст руку в ответ. И взгляд очей что были цветом янтаря, совсем как камни в серьгах мамы, единственной семейной драгоценности, неотрывно смотрит, сияя озорством и лихостью.

Маленький Маэдрос долго смотрит в ответ, ища в себе среди желанья снова убежать под крышу дома в безопасность хоть каплю храбрости, решимости, но вместо ответа изо рта лишь льётся обида и опаска. Он тифлинг, “изгой и серокожий урод”. Ему уже встречались те, кто помогал, а затем, узнав кому именно они помогли, оскорбляли, гоня взашей и плюя вслед.

В ответ же девочка лишь покачала головой произнеся:

— Прошлое не должно определять, кто ты есть.

И этому не было конца. Чтобы он ни приводил в пример, как бы ни очернял сам себя, как бы ни допытывался о мотивах, Эймир разбивала все его аргументы, терпеливо осаждая пытающегося забиться в свою одинокую крепость затворника, будто опытный полководец, крепко знающий своё дело.

Когда он, чуть ли не плача от бессилия, принял её руку, вставая с грязной брусчатки, она до хруста обняла его за плечи, принимая беззвучную капитуляцию.

***

Сомнения разъедали его кислотой. Уверенность, подпитанная яростью, решимость довершить начатое, сделать то, за чем вообще приехал к Побережью, ради чего работал месяцами, ныне исходила трещинами колебаний и неразберихи.

Разум рвало на части, рациональность сухо перечисляла факты и наблюдения, эмоции кричали о возмездии, а где-то глубоко внутри сидел всё тот же мальчик-тифлинг, не побитый жизнью, не утративший всё что имел, молча упрашивая, умоляя о прощении его единственного друга.

В ушах стоял натуральный гомон, почуявшие нерешительность голоса, орали и вопили, заходясь в истерике, давя на болевые точки. Словно полчище демонов, что уже наточили вилки и ножи, готовясь к трапезе, и услышавших намеки на отказ, они визжали, пытаясь перебить тот тоненький шепот давних воспоминаний.

И что же ему делать? Убить ее, вот так, просто и бесхитростно насадить на копье, пришпилить к земле, как бабочку на булавку? Или отринуть жажду мести, забыть про кровь за кровь и уйти, не оглядываясь, оставив эту молча ждущую вердикта тень прошлого за спиной?

“Рука Возмездия найдет
[indent] Того, кто в Пурпуре цветет,
[indent] Но мститель, пусть он справедлив,
[indent] Убийцей станет, отомстив.”

Рифмованные строки всплывают в голове дурманом, наваждением. Когда Маэдрос прочитал их? Ребенком, зарываясь в книги, иль взрослым, ища в стихах и древних текстах смыслы? Он не мог вспомнить, но разве это важно?

Вынырнувшая из чащобы тень, стрелой метнувшаяся к тифлингу, принялась обвиваться кругами, не сковывая, но обозначая присутствие. Имрир, почуявшая его душевную бурю, фонящая беспокойством и заботой, была глотком воздуха, прошедшим сквозь удавку противоречий.

Отмерший наконец воин, отвел руку чуть назад, опуская острие волшебного копья к земле, после чего вновь посмотрел в ее глаза, когда-то сиявшие янтарем на солнце, теперь же они были тусклыми, мертвыми, словно затянутая патиной бронза.

— Скажи… ты помнишь меня? — слова вырвались сами собой, выдранные из охрипшего горла его совестью, защитником в судилище, что ищет оправданье казни.

Отредактировано Maedhros (04.12.24 04:09)